«ВОКАЛЬНЫЙ «СТАРЕЦ»
«Воспою Господеви в животе моем,
пою Богу моему, дондеже есмь!»
(Пс.103,33
Уже опытно зная старцев,
т. е. Подлинных Учителей, я встретил, а точнее, Господь
послал мне встречу с уникальным вокалистом. Это был светский
человек, слегка изящно-иронично манерный, чуть-чуть верующий
и абсолютно нецерковный, хотя до нашей встречи много лет
пел в храме на правом клиросе (наёмопрофессиональном –
прим.) Богослужения он тогда воспринимал своеобразно –
звуки, паузы и положения тела. «Поём-отдыхаем и, соответственно,
стоим-сидим». «Попов» не любил за их «алчность и глупость»
(такие, видать, у него были встречи!).
Меня, помнится «достал» о.Таврион
за моё пение, когда он с похвальной регулярностью на проповедях
говорил обо мне: «Ревёт белугой и думает, что это хорошо.
Учиться надо!!!». Но где? У кого? Уж скольких учителей
я испробовал!
И вот однажды в пустыньке
появился странный безбородый священник. Мы гуляли по сосновому
бору, беседовали, и я пожаловался на свой голос. И тут
я услышал такое…
"Звук должен быть как
закат, как золото, а не как бронза, как хрусталь, а не
как стекло, как соловьиная трель, а не как горловое карканье
вороны, как звук ручейка, как мычанье коровы, а не как
блеянье козла. Вспомни указание Типикона: аще кто козло-гласование
творит в храме Божием, да изгоняют таковых, яко хулителей!
Ведь говорят же: «У него
был красивый грудной бархатный голос». Он должен быть
глубоким и чистым, без посторонних примесей и никаких
«головных резонаторов», фальцетов. Он должен исходить
из глубины. Ты думал, почему Церковь вслед за Псалмопевцем
поёт: «Из глубины воззвах к тебе Господи»? Думаю, не только
о душевной глубине говорит Псалмопевец.
Есть такой человек – Николай
Петрович Привалов, и он может тебя научить, хотя я слышал,
что он сейчас ни с кем уже не занимается.
Мне нужно было срочно поставить голос. Я рассчитывал рукополагаться
в сан священника в Риге в ближайшее время. И по наивности
считал, что быстренько, скоренько, съезжу в Москву, поставлю
голос – и в сан.
Учитель – Николай Петрович
Привалов – жил один в коммунальной квартире, в комнатке,
размером в четверть трамвая, с узеньким, в полчеловека,
проходом между пианино и диваном. Чтобы понять бедность,
в которой он жил, добавлю, что из обстановки был ещё старый
сервант, небольшой кухонный стол, два стула и бумажные
репродукции Рубенса на выцветших обоях.
Как я потом узнал, крестьянский
паренёк, бравый лейтенант, сразу после войны, гуляя, то
ли по Вене, то ли по Будапешту, точно не помню, увидел
объявление о том, что известная певица г-жа Липковская
Лидия Яковлевна даёт уроки игры на фортепиано. И он пришёл
учиться. Липковская же дала ему совет: «Молодой человек,
для профессиональной игры на фортепиано Вы уже опоздали,
а вот для вокала Ваш возраст как раз подойдёт. Давайте
учиться петь!».
Потом уже была дружба со
знаменитым тенором Георгием Виноградовым («Сядь со мною
рядом, рассказать мне надо…»), много труда и изучение
творчества Шаляпина, Карузо и других представителей русского
и итальянского бельканто.
«Петрович» – так я его звал
в последующем – при личной встрече меня осадил сразу.
– Голос? Поставить? – гудел
он баритональным тенором, – И быстро? Молодой человек!
Голос ставят лет этак 20… И это стоит очень дорого. Бесплатно
я не занимаюсь. А вот цену цветного телевизора я с Вас
возьму! (огромная сумма по тем временам – прим.) Что цветной
телевизор? Просто вещь. А здесь – ГОЛОС! – говорил он
многозначительно, – хотя я сейчас не беру себе учеников,
да и с комсомольцами я не занимаюсь (дело было в семидесятых
годах – прим.), у них мозгов нет, а петь надо с умом.
Так он мне методично отказывал в течение двух – трёх недель.
Я не отступал. И он, наконец, снизошёл: «Ну ладно! Приходи
завтра в пять часов!».
Первое занятие длилось ровно
15 минут. Было странным и ни на что не похожим. Странные
упражнения и минимум внимания к моей персоне. Но сразу
же, выйдя от него, я почувствовал такой прилив сил, что
хотелось петь, горло не болело, и наполненность внутренней
радостью и какой-то юношеской силой была очень необычной.
Потом я привык к этим ощущениям после каждого занятия.
По прошествии трёх недель
(7-9 занятий) «Петрович» попросил меня заорать в полный
голос. Я старался «орать», как мог, что есть мочи. Он,
улыбаясь на моё замешательство, заметил: «Ну вот, молодой
человек! Теперь у Вас голоса того уже нет, а новый ещё
очень маленький. Теперь он должен расти. Конечно, можно
прыгать вокруг маленького деревца, но от этого оно не
станет вдруг мощным деревом. Теперь время трудиться и
ждать».
Я был потрясён – как это
он так сделал, что, крича изо всех сил, я сам с трудом
себя слышал (я, конечно, чуть-чуть преувеличиваю, для
картины).
«Главное, чтобы голос встал
на своё место, укрепился, а дальше он сам будет расти,
и крепнуть», – изрекал он в перерывах между упражнениями.
И голос действительно креп и рос!
За всё время занятий я ничего
не слышал о диафрагме и тому подобных премудростях других
учителей, и на все недоумённые вопросы по этому поводу
получал всегда один и тот же ответ:
«Нечего болтать, философы!
Петь надо!».
И коронное изречение: «Поём – серебряным голосом!».
Он любил повторять: «Все
говорят, что талант – это 10% дара и 90% труда. И это
верно. Надо очень много трудиться. Но забывают главное
– надо трудиться в нужном направлении». И ещё: «Вокал
– это 90% слушания и 10 % пения, остальное (?!) – техника
и мозги».
Эти два его постулата, бесчисленное
множество раз мною слышанные, восторгая своей «математической»
точностью, настолько глубоко врезались в сознание, что
принесли «плоды многи». Я стал переносить тезис о слушании
и пении на свои беседы с людьми и так навык внимательно
слушать, и себя, и собеседника, что со временем большая
часть моего внимания была занята слушанием, своего и «собеседника»,
молчания, пытаясь молитвенно распознать, «в глубине»,
истинные движения души, соотнося их со словами и интонацией,
с коей они произносились. Стали понятными слова Метерлинка:
«С кем тяжело молчать, с тем не о чем говорить», и Тютчева:
«Мысль изреченная есть ложь», т.е. ложь в смысле – молчание
адекватно лишь молчанию и любое его выражение страдает
неполнотой и неточностью (вот источник мук творчества!),
и св. Серафима Саровского: «Молчание – язык будущего века».
К моменту начала занятий
я уже пел в храме несколько лет и, совершенно привычно
для себя, испытывал трудности – усталость горла, боль,
сип. Но после первых же занятий заметил – петь стало легко,
а само желание петь, вызывая прилив благодарных, радостных
сил, соделалось постоянным и естественным, как сама жизнь.
Действительно…, «пою Богу
моему дондеже есмь».
И, пожалуй, два основных
и главных изменения.
Первое – я стал слышать,
различать тот – чистый, «примарный» звук и звук раздражающий,
мешающий. И, если первый помогает войти внутрь себя, собраться
и помолиться, не рассеивая внимания, а даже наоборот,
собирая ум, то второй, «не бельканто», рассеивает, отвлекает
ум, препятствуя внимательной молитве.
И второе – это сама молитва.
Когда я обнаружил отсутствие у себя горловых звуков, а
мой голос, укоренившимся в глубине грудной клетки, помогая
уму собраться для молитвы, я стал ещё усиленней творить
молитву Иисусову.
Дело в том, что до этих занятий,
прочитав «Странника» и другие книги на тему Иисусовой
молитвы, я, естественно, по горячности, сразу вцепился
в «непрестанное делание». Уж очень сладкими виделись плоды.
Сейчас, рассматривая фотографии тех лет, к стыду своему,
обнаруживаю в группе молодых христиан человека с закрытыми
глазами, слегка склонённой головой и «прелестным» видом.
Слава Богу, я не повредился умом при этом трудном занятии.
Видимо, помогал страх и Милость Божия. Попытки добиться
непрестанной молитвы остались, слава Богу, тщетными, но
навык, некий, остался.
Так вот, обнаружив собственный
голос внутри себя, я вспомнил поучения Святых Отцов о
том, как творить молитву Иисусову вслух, в груди, сообразуясь
с биением сердца. Также вспомнил их предостережения: «Если
нет рядом делателя, опытно прошедшего многообразные искушения
и избегшего всевозможных повреждений, не дерзать насильственно,
направлять ум внутрь сердца, а делать так: почти не обращая
внимания на удары сердца и не насилуя ум умышленным вхождением
внутрь сердечной клети, погружать его (т.е. ум) в слова
молитвы, сердечно сопереживая им». Я заметил, как мой
голос, проговаривающий слова молитвы в груди, сразу растапливает
сердечную сухость или, сталкиваясь с какой- либо непонятной
преградой, соединенный со вниманием, вопит об удалении
помех.
Никогда бы не подумал, что
правильно поставленный, а вернее – возвращённый в первозданное
состояние, голос может так влиять на устроение личности,
что буквально перевернёт отношение ко всему – музыке,
живописи, литературе и главное – к молитве. Я уже не мог
слушать (так ранее мною любимое) «Аллилуйя» Шютца, где
поют мальчики и тенор. Мальчики действительно пели Аллилуйя,
как понимали, а у тенора слышались суета, сломанная машина,
любовница, завтрак и тому подобное («им же несть числа»),
но не как, не Аллилуйя. А в цветовой гамме стали привлекать
глубокие, бархатные и пастельные тона.
Этот голос, неизбывно пребывающий
теперь в моей груди, непонятным образом, постоянно влечёт
моё сознание во всём, что я вижу или слышу (будь то даже
мои слова) сразу сосредотачиваться на сути, и только на
сути. И это ещё одна тайна Божьего Творения.
Когда через полгода я приехал
в пустыньку к о.Тавриону и, по обыкновению, встал на левый
клирос, мой друг, служивший там дьяконом, был удивлён,
каким это образом я сливаюсь с хором. А о.Таврион на первой
же Литургии, в проповеди, вдруг вставляет важные для меня
(и изменившие отношение к Церкви у Николая Петровича)
слова: «Как хорошо, когда человек, имея от Бога дар, потрудится
над его усовершенствованием! Как же это кра-си-во! – при
этом резко посмотрев мне прямо в глаза. (Здесь стоит добавить,
что о.Таврион говорил проповедь всегда с закрытыми глазами
– прим.) – Вот это и есть ПРАВО-СЛАВИЕ! Трудиться надо!».
Когда я потом рассказал этот
случай Петровичу, я увидел, как Учителю было приятно,
и каким уважением он проникся к о.Тавриону, стал спрашивать
о нём, о старцах. И даже прочитал принесённые на эту тему
книги. С этого момента Петрович с гордостью стал называть
себя православным и, пряча за картинной манерностью подлинное
смирение, всегда иронично добавлял – «недостойный».
Великий Учитель Вокала жил
до сего времени в осознании одиночества, непонятости и
ответственности за дар перед «Высшими Силами» (по его
выражению). А здесь незнакомый, светски-малограмотный
монах-священник вдруг так познаёт СУТЬ его Дара! Я увидел,
что Петрович понял – он не один, он понят, и труд всей
его жизни оценён!
Когда же через кого-то из,
уже многочисленных, учеников, Архимандрит Таврион передал
ему личное благословение иконкой, фотография о. Тавриона
появилась на стене, и стала часто звучать фраза: «Старцы
знают…».