Главная

 
Главная >> Тяпочкин>>  Суслин

 


«ВОКАЛЬНЫЙ «СТАРЕЦ»


«Воспою Господеви в животе моем,
пою Богу моему, дондеже есмь!»
(Пс.103,33

Уже опытно зная старцев, т. е. Подлинных Учителей, я встретил, а точнее, Господь послал мне встречу с уникальным вокалистом. Это был светский человек, слегка изящно-иронично манерный, чуть-чуть верующий и абсолютно нецерковный, хотя до нашей встречи много лет пел в храме на правом клиросе (наёмопрофессиональном – прим.) Богослужения он тогда воспринимал своеобразно – звуки, паузы и положения тела. «Поём-отдыхаем и, соответственно, стоим-сидим». «Попов» не любил за их «алчность и глупость» (такие, видать, у него были встречи!).

Меня, помнится «достал» о.Таврион за моё пение, когда он с похвальной регулярностью на проповедях говорил обо мне: «Ревёт белугой и думает, что это хорошо. Учиться надо!!!». Но где? У кого? Уж скольких учителей я испробовал!

И вот однажды в пустыньке появился странный безбородый священник. Мы гуляли по сосновому бору, беседовали, и я пожаловался на свой голос. И тут я услышал такое…

"Звук должен быть как закат, как золото, а не как бронза, как хрусталь, а не как стекло, как соловьиная трель, а не как горловое карканье вороны, как звук ручейка, как мычанье коровы, а не как блеянье козла. Вспомни указание Типикона: аще кто козло-гласование творит в храме Божием, да изгоняют таковых, яко хулителей!

Ведь говорят же: «У него был красивый грудной бархатный голос». Он должен быть глубоким и чистым, без посторонних примесей и никаких «головных резонаторов», фальцетов. Он должен исходить из глубины. Ты думал, почему Церковь вслед за Псалмопевцем поёт: «Из глубины воззвах к тебе Господи»? Думаю, не только о душевной глубине говорит Псалмопевец.

Есть такой человек – Николай Петрович Привалов, и он может тебя научить, хотя я слышал, что он сейчас ни с кем уже не занимается.
Мне нужно было срочно поставить голос. Я рассчитывал рукополагаться в сан священника в Риге в ближайшее время. И по наивности считал, что быстренько, скоренько, съезжу в Москву, поставлю голос – и в сан.

Учитель – Николай Петрович Привалов – жил один в коммунальной квартире, в комнатке, размером в четверть трамвая, с узеньким, в полчеловека, проходом между пианино и диваном. Чтобы понять бедность, в которой он жил, добавлю, что из обстановки был ещё старый сервант, небольшой кухонный стол, два стула и бумажные репродукции Рубенса на выцветших обоях.

Как я потом узнал, крестьянский паренёк, бравый лейтенант, сразу после войны, гуляя, то ли по Вене, то ли по Будапешту, точно не помню, увидел объявление о том, что известная певица г-жа Липковская Лидия Яковлевна даёт уроки игры на фортепиано. И он пришёл учиться. Липковская же дала ему совет: «Молодой человек, для профессиональной игры на фортепиано Вы уже опоздали, а вот для вокала Ваш возраст как раз подойдёт. Давайте учиться петь!».

Потом уже была дружба со знаменитым тенором Георгием Виноградовым («Сядь со мною рядом, рассказать мне надо…»), много труда и изучение творчества Шаляпина, Карузо и других представителей русского и итальянского бельканто.

«Петрович» – так я его звал в последующем – при личной встрече меня осадил сразу.

– Голос? Поставить? – гудел он баритональным тенором, – И быстро? Молодой человек! Голос ставят лет этак 20… И это стоит очень дорого. Бесплатно я не занимаюсь. А вот цену цветного телевизора я с Вас возьму! (огромная сумма по тем временам – прим.) Что цветной телевизор? Просто вещь. А здесь – ГОЛОС! – говорил он многозначительно, – хотя я сейчас не беру себе учеников, да и с комсомольцами я не занимаюсь (дело было в семидесятых годах – прим.), у них мозгов нет, а петь надо с умом.
Так он мне методично отказывал в течение двух – трёх недель. Я не отступал. И он, наконец, снизошёл: «Ну ладно! Приходи завтра в пять часов!».

Первое занятие длилось ровно 15 минут. Было странным и ни на что не похожим. Странные упражнения и минимум внимания к моей персоне. Но сразу же, выйдя от него, я почувствовал такой прилив сил, что хотелось петь, горло не болело, и наполненность внутренней радостью и какой-то юношеской силой была очень необычной. Потом я привык к этим ощущениям после каждого занятия.

По прошествии трёх недель (7-9 занятий) «Петрович» попросил меня заорать в полный голос. Я старался «орать», как мог, что есть мочи. Он, улыбаясь на моё замешательство, заметил: «Ну вот, молодой человек! Теперь у Вас голоса того уже нет, а новый ещё очень маленький. Теперь он должен расти. Конечно, можно прыгать вокруг маленького деревца, но от этого оно не станет вдруг мощным деревом. Теперь время трудиться и ждать».

Я был потрясён – как это он так сделал, что, крича изо всех сил, я сам с трудом себя слышал (я, конечно, чуть-чуть преувеличиваю, для картины).

«Главное, чтобы голос встал на своё место, укрепился, а дальше он сам будет расти, и крепнуть», – изрекал он в перерывах между упражнениями. И голос действительно креп и рос!

За всё время занятий я ничего не слышал о диафрагме и тому подобных премудростях других учителей, и на все недоумённые вопросы по этому поводу получал всегда один и тот же ответ:

«Нечего болтать, философы! Петь надо!».
И коронное изречение: «Поём – серебряным голосом!».

Он любил повторять: «Все говорят, что талант – это 10% дара и 90% труда. И это верно. Надо очень много трудиться. Но забывают главное – надо трудиться в нужном направлении». И ещё: «Вокал – это 90% слушания и 10 % пения, остальное (?!) – техника и мозги».

Эти два его постулата, бесчисленное множество раз мною слышанные, восторгая своей «математической» точностью, настолько глубоко врезались в сознание, что принесли «плоды многи». Я стал переносить тезис о слушании и пении на свои беседы с людьми и так навык внимательно слушать, и себя, и собеседника, что со временем большая часть моего внимания была занята слушанием, своего и «собеседника», молчания, пытаясь молитвенно распознать, «в глубине», истинные движения души, соотнося их со словами и интонацией, с коей они произносились. Стали понятными слова Метерлинка: «С кем тяжело молчать, с тем не о чем говорить», и Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь», т.е. ложь в смысле – молчание адекватно лишь молчанию и любое его выражение страдает неполнотой и неточностью (вот источник мук творчества!), и св. Серафима Саровского: «Молчание – язык будущего века».

К моменту начала занятий я уже пел в храме несколько лет и, совершенно привычно для себя, испытывал трудности – усталость горла, боль, сип. Но после первых же занятий заметил – петь стало легко, а само желание петь, вызывая прилив благодарных, радостных сил, соделалось постоянным и естественным, как сама жизнь.

Действительно…, «пою Богу моему дондеже есмь».

И, пожалуй, два основных и главных изменения.

Первое – я стал слышать, различать тот – чистый, «примарный» звук и звук раздражающий, мешающий. И, если первый помогает войти внутрь себя, собраться и помолиться, не рассеивая внимания, а даже наоборот, собирая ум, то второй, «не бельканто», рассеивает, отвлекает ум, препятствуя внимательной молитве.

И второе – это сама молитва. Когда я обнаружил отсутствие у себя горловых звуков, а мой голос, укоренившимся в глубине грудной клетки, помогая уму собраться для молитвы, я стал ещё усиленней творить молитву Иисусову.

Дело в том, что до этих занятий, прочитав «Странника» и другие книги на тему Иисусовой молитвы, я, естественно, по горячности, сразу вцепился в «непрестанное делание». Уж очень сладкими виделись плоды. Сейчас, рассматривая фотографии тех лет, к стыду своему, обнаруживаю в группе молодых христиан человека с закрытыми глазами, слегка склонённой головой и «прелестным» видом. Слава Богу, я не повредился умом при этом трудном занятии. Видимо, помогал страх и Милость Божия. Попытки добиться непрестанной молитвы остались, слава Богу, тщетными, но навык, некий, остался.

Так вот, обнаружив собственный голос внутри себя, я вспомнил поучения Святых Отцов о том, как творить молитву Иисусову вслух, в груди, сообразуясь с биением сердца. Также вспомнил их предостережения: «Если нет рядом делателя, опытно прошедшего многообразные искушения и избегшего всевозможных повреждений, не дерзать насильственно, направлять ум внутрь сердца, а делать так: почти не обращая внимания на удары сердца и не насилуя ум умышленным вхождением внутрь сердечной клети, погружать его (т.е. ум) в слова молитвы, сердечно сопереживая им». Я заметил, как мой голос, проговаривающий слова молитвы в груди, сразу растапливает сердечную сухость или, сталкиваясь с какой- либо непонятной преградой, соединенный со вниманием, вопит об удалении помех.

Никогда бы не подумал, что правильно поставленный, а вернее – возвращённый в первозданное состояние, голос может так влиять на устроение личности, что буквально перевернёт отношение ко всему – музыке, живописи, литературе и главное – к молитве. Я уже не мог слушать (так ранее мною любимое) «Аллилуйя» Шютца, где поют мальчики и тенор. Мальчики действительно пели Аллилуйя, как понимали, а у тенора слышались суета, сломанная машина, любовница, завтрак и тому подобное («им же несть числа»), но не как, не Аллилуйя. А в цветовой гамме стали привлекать глубокие, бархатные и пастельные тона.

Этот голос, неизбывно пребывающий теперь в моей груди, непонятным образом, постоянно влечёт моё сознание во всём, что я вижу или слышу (будь то даже мои слова) сразу сосредотачиваться на сути, и только на сути. И это ещё одна тайна Божьего Творения.

Когда через полгода я приехал в пустыньку к о.Тавриону и, по обыкновению, встал на левый клирос, мой друг, служивший там дьяконом, был удивлён, каким это образом я сливаюсь с хором. А о.Таврион на первой же Литургии, в проповеди, вдруг вставляет важные для меня (и изменившие отношение к Церкви у Николая Петровича) слова: «Как хорошо, когда человек, имея от Бога дар, потрудится над его усовершенствованием! Как же это кра-си-во! – при этом резко посмотрев мне прямо в глаза. (Здесь стоит добавить, что о.Таврион говорил проповедь всегда с закрытыми глазами – прим.) – Вот это и есть ПРАВО-СЛАВИЕ! Трудиться надо!».

Когда я потом рассказал этот случай Петровичу, я увидел, как Учителю было приятно, и каким уважением он проникся к о.Тавриону, стал спрашивать о нём, о старцах. И даже прочитал принесённые на эту тему книги. С этого момента Петрович с гордостью стал называть себя православным и, пряча за картинной манерностью подлинное смирение, всегда иронично добавлял – «недостойный».

Великий Учитель Вокала жил до сего времени в осознании одиночества, непонятости и ответственности за дар перед «Высшими Силами» (по его выражению). А здесь незнакомый, светски-малограмотный монах-священник вдруг так познаёт СУТЬ его Дара! Я увидел, что Петрович понял – он не один, он понят, и труд всей его жизни оценён!

Когда же через кого-то из, уже многочисленных, учеников, Архимандрит Таврион передал ему личное благословение иконкой, фотография о. Тавриона появилась на стене, и стала часто звучать фраза: «Старцы знают…».

 

 

 

 

 

 


  Главная | Храм | Тяпочкин | Библиотека | Карта сайта | О проекте | Месяцеслов | Новости

 www.serafim-rakit.orthodoxy.ru