ТРИ АПЕЛЬСИНА

«Заповедь новую даю вам, да любите,
друг друга; как Я возлюбил вас,
так и вы да любите друг друга…»
(Ин. 13, 34)

Настоятель храма в латвийском городе Елгава, где я пел на клиросе, был ревностным, но «толстокожим» монахом. Он первым «открыл» для меня Оптину, за что я ему благодарен. Тем не менее, помню, как я воспротивился всем существом его, фактически, приказу: «Ты должен исповедывать мне все свои помыслы». У меня хватило ума «спрятаться» за благословение духовника и получить двухнедельную отсрочку.

Отец Таврион, ни де-юре, ни де-факто, не был моим духовником в обычном понимании этого слова. Но доверие к нему и его дару прозорливости и молитвы было уже опытным. Поехал, спросил. О.Таврион озорно улыбнулся: «Ишь чего вздумал! Помыслы ему исповедовать! Я духовник епархии, а он, монах, ни одного помысла мне так и не привёз».

На мой вопрос: «Так что же мне делать?», получил неожиданный «ясный» ответ: «Настоятеля надо слушать!». Несмотря на явное противоречие ответа, я вышел уверенный в том, что неопытному, не прошедшему самому на себе исповедование помыслов, доверяться нельзя. Обоюдный вред весьма возможен.

Я понял этот ответ, как прикровенное руководство, «к действию, с рассуждением, и, что прикровенность, притчевость, чаще всего, есть наиболее точная и, главное, наиболее действенная форма «подсказки», для личного творческого уразумения.

«Настоятеля (начальника) надо слушать» – и это точно (во всём, что касается церковного послушания и дисциплины), «духовное» же послушание требует духовно грамотного многоопытного наставника – «Сам искушен быв, может и искушаемым помощи»
Этот ответ о.Тавриона, навсегда жёстко разграничивший для меня внешнее и внутреннее в духовной жизни, до сих пор помогает мне, своей определённостью, во всех схожих недоумениях.

Помню, как настоятель искренне плакал о погибели моей души, узнав, что я езжу к нему в храм, чтобы читать и петь на клиросе, из пустыньки под Елгавой, ежедневно причащаясь у о.Тавриона на Божественной литургии. Настоятель искренне считал о.Тавриона находящимся в прелести, за проповедь ежедневного причащения и за уважительное отношение к католикам, (но об этом позже) хотя и постригом, и саном, и машиной, и домом он был полностью обязан о.Тавриону.

Тем более я был крайне обрадован, приехав на похороны о.Тавриона, когда услышал от настоятеля, сразу после приветствия, слова: «Кто хулит о.Тавриона, хулит Духа Святаго!». Я спросил, что так резко изменило его мнение, и он рассказал мне историю о трёх апельсинах.

Вот его рассказ.

«Узнав, что у о.Тавриона рак пищевода и жить ему оставалось, по мнению врачей не более двух недель, – вспоминал настоятель, – я по-монашески, по-братски, несмотря на неприятие его устроения, поехал с ним проститься, отдавая дань его исповедничеству и служению Церкви.

О.Таврион лежал на небольшой кушетке, похудевший до неузнаваемости, с бледным лицом и горящими живыми глазами. На столике у изголовья кровати стоял приёмник «Спидола», на столе в центре кельи – ваза с цветами и горка апельсинов.

Мы приветствовали друг друга иерейским чином. Я спросил: «Батюшка! Как молитва?». На что он радостно, с некоторой болью в глазах, посетовал, что от сильной боли ночью, на некоторое время, теряет молитву. Я, помню, тогда сразу отметил про себя: «Теряет от боли, значит, всё остальное время молитва у него непрестанная».

Мы успели о многом поговорить. Я видел, как он устал, и собирался уже уходить, когда он, кряхтя и превозмогая себя, стал неожиданно приподниматься на кушетке, не отвечая на мои недоуменные вопросы. Так же, не отвечая ни слова, стал пытаться подняться на ноги. Я, естественно, кинулся помогать и, помог ему подойти к столу.

Опершись на мою руку, пошатываясь, он, улыбаясь и одаривая меня лучезарным, глубоким, благодарным и, свойственным ему, озорным взглядом, взял со стола три апельсина и, отдавая мне, произнёс: «На, возьми!».

Когда я его уложил обратно на кушетку и вышел из кельи, меня переполнило чувство неизъяснимой радости, и слёзы умиления и раскаяния полились сами.

"Пойми, я – монах и знаю, что такое сокровенная монашеская жизнь. Ведь он же мог сказать мне: «Возьми себе апельсины со стола!», но он, превозмогая боль, встал, дошёл до стола и дал их мне сам. Зачем? Зачем умирающему немощному человеку такой бессмысленный поступок?

Я теперь знаю, зачем!

Он приобрёл меня на всю оставшуюся жизнь этими апельсинами.
Человек, находящийся в прелести, т.е. обманывающий себя и окружающих, а, значит, по определению, не имеющий в себе Любви Божией, – не станет в таком состоянии, на грани смерти, совершать такие бессмысленные поступки. Это может только ЛЮБОВЬ.

И ещё. Монашеское трудничество, есть подлинно, добровольное мученичество, как за это краткое мгновение он мне показал. Этот миг многое открыл мне в его, да и в моей жизни. Действительно, для подлинной Любви нет мелочей, и, только, настоящая Любовь обнаруживает Святость».