БАТЮШКА — ЭТО САМА ЛЮБОВЬ

— Что Вам еще особенно запомнилось из встреч с отцом Серафимом? Как вообще проходили ваши встречи?

— Прежде всего, конечно, запомнился облик самого старца. Понимаете, это земной Ангел, небесный человек. Мы часто слышим это церковное песнопение, но рядом с отцом Серафимом оно как бы оживало. Действительно, он был воплощенная любовь, удивительное, чудное смирение: от батюшки исходило что-то такое, что не могло не коснуться сердца.

Помню, он встанет,— а он был низенький, сгорбленный, старенький,— возьмет меня за руки, положит свои руки на мои локти, и смотрит, и говорит. Кажется: сейчас батюшка упадет — он еле живой, еле стоит,— но нет, батюшка не падает, батюшка говорит. И это так подкрепляет, видно, что батюшка — сама любовь, настолько он любит нас.

Службы в храме были не каждый день, а только в воскресные дни и в дни полиелейных праздников — вообще достаточно часто, не менее трех-четырех раз в неделю. А в другое время по утрам батюшка вычитывал службу у себя в келье: собирались священники, которые приезжали к нему, и служили полунощницу, утреню, часы и обедницу. По милости Божией, батюшка благословил мне бывать на этих службах, причем это тоже произошло очень интересно.

Многие батюшкины духовные чада купили в Ракитном дома и трудились там в колхозе; у них и останавливались паломники: батюшка так благословлял, никто никогда не был оставлен на улице. Во дворе храма лежали дрова, некоторые делали кельи и жили прямо в них, кто-то жил в подвале. Но долго при храме жить было нельзя, потому что периодически появлялась милиция и требовала, чтобы люди ушли, поэтому они селились у батюшкиных духовных чад.

Особенным странноприимством отличался батюшкин псаломщик Т. (сейчас игумен, служащий в Прибалтике). Он работал в колхозе, потому что никто из трудившихся при храме зарплату не получал: все работали где-то еще. Батюшка благословил мне остановиться у него.

Утром все, чающие движения воды (Ин. 5, 3), т. е. все батюшкины чада, живущие в Ракитном, и все паломники, приходили на благословение, а потом расходились на разные послушания, а кто-то — просто молиться и ждать, когда батюшка их примет. А батюшка собирал духовенство, и начиналась служба. Я, конечно, очень хотел остаться с батюшкой молиться, просто смотреть на батюшку — этого уже было достаточно, ибо все менялось внутри тебя.

И вот как-то раз я одним из последних подошел под благословение, но своего горячего желания остаться не решился высказать. Батюшка меня благословил, взял за руку и, пожав ее, продолжал держать в своей руке. И у меня возникло такое чувство, что надо стоять на месте; все выходят, а я почему-то не могу выйти, я почему-то стою и стою.

Все вышли, началась служба у батюшки в келейке, а я все стою в коридорчике. Когда уже дошли до шестопсалмия, я решился пробраться и встать среди батюшек. Потом мне дали что-то почитать. И так я стал ходить к батюшке на службу: решил, что он меня благословил — и буду теперь ходить. И меня не выгоняли, даже его суровая келейница — мать Иоасафа — меня не трогала. Потом после такой службы была трапеза у батюшки.

Кстати, батюшка очень хорошо и вкусно всех угощал, а сам почти ничего не ел. Перед ним стояла тарелка, он там ложкой поболтает, съест две ложки, а потом говорит: «Чаю». Приносят ему чай, и он с какой-нибудь мармеладинкой этот чай пьет. А сам всех угощает, говорит: «Отец (имярек), что-то вы мало кушаете, пожалуйста, побольше». И чего там только не было у него.

За трапезой всегда бывали беседы, батюшка обычно спрашивал о новостях, потому что приезжали к нему с разных приходов, со всех концов России и рассказывали очень интересные вещи. Ведь тогда ни радио «Радонеж», ни церковных газет не было, а «Журнал Московской патриархии» был слишком официальным изданием, и, конечно, многого там нельзя было написать, поэтому вести о чудесах, об обретении мощей и т. п. больше передавались из уст в уста.

Несколько раз я пытался задать вопросы, касающиеся духовной жизни. Я начинаю спрашивать, а о. Серафим говорит: «Молчите, Георгий» (меня тогда Георгием звали). И я решил больше слушать то, что там говорят.

Еще помню такую удивительную вещь, свидетельствующую о батюшкиной любви. Однажды у него в келейке шла служба, а за окном ходил народ, который к батюшке не мог попасть. И вот, я смотрю: батюшка взял крест — там лежали Евангелие и крест,— оглянулся, убедился, что его никто не видит, и с такой любовью благословил народ за окном! Чувствовалось, что батюшка хочет к этим людям выйти, а немощь старческая не позволяет. Такая в этом поступке была любовь!

Распорядок жизни в Ракитном был следующий: всенощное бдение обычно начиналось в 16 часов и продолжалось примерно до 20 часов вечера; оно шло всегда по полному уставу, то есть всегда вычитывались все кафизмы, очень благоговейно читался канон, лития совершалась неспешно. На Пасху пели очень медленно, спокойно, не в московской манере, а протяжно — так пели Пасхальный канон у батюшки всю Светлую седмицу. А утром совершалась Литургия, примерно с 7 утра начинались утренние молитвы, полунощница, потом прочитывалось правило ко Причащению, потом — часы, а перед часами — общая исповедь, затем приходил отец Григорий, он был инвалид, и начинал исповедовать.

В то время, когда я ездил в Ракитное, в храме было трое священников: сам батюшка, отец Григорий (в качестве требного) и отец Леонид (сейчас игумен Серафим, служит в Белгороде). Он был самый молодой, а потому совершал проскомидию и в основном всегда служил. Батюшка даже не мог стоять перед Престолом, большую часть Литургии он сидел, вставал только на чтение Евангелия, Херувимскую и Евхаристический канон. Отец Григорий в это время исповедовал, потом приходил, как правило, и тоже совершал Литургию или просто причащался.