Если всенощной с вечера не было, то утреня начиналась в 6–7 часов утра, потом — часы, исповедь, Литургия. Исповедь была обязательна, и почти все присутствующие в храме причащались. Служба заканчивалась в 13 или 14 часов, не раньше, потом обязательно совершался молебен, чаще всего водосвятный и с акафистом: читался либо акафист празднику или празднуемому святому, либо акафист святителю Николаю: храм был Никольский, и батюшка Серафим очень почитал святителя Николая, Мирликийского чудотворца. После молебна с акафистом — а было уже приблизительно 15 часов — еще совершалась панихида. Панихиду обычно совершал дьякон отец Иоанн (впоследствии он принял монашество, живет в Ракитном; удивительный, смиренный человек). Освобождались все около 16 часов, не раньше, шли на трапезу. К этому времени, конечно, уже еле стоишь, ноги подкашиваются, а на душе так мирно, такая радость, все поет. На таких службах я воспитан, поэтому уже не воспринимаю службу сокращенную, которая идет полтора часа.

Когда службы не было, с восьми утра у батюшки собирались священники, совершалось правило — часов до двенадцати. Потом сразу была трапеза, на которой присутствовало духовенство и староста (она, кстати, тоже приняла монашество с именем Серафима), батюшка иногда также приглашал своих почетных гостей и духовных чад, с которыми уже давно общался. Потом он немного отдыхал и начинал принимать людей. Принимал с большими перерывами, потому что здоровье было слабое. Вечером в 18 часов у него совершалась вечерня, опять-таки для духовенства. Потом он уже никого не принимал.

Когда была служба, батюшка приходил обычно к часам. Если была утреня, он мог прийти и к началу ее, и к середине, как ему позволяла немощь.

Порой утреню служили в храме, а батюшке, когда он был особенно немощен, ее вычитывал келейник. Но к Литургии батюшка приходил всегда. Если он не приходил на Литургию, это был особый случай, это означало, что он слишком болен.

А когда он шел в храм, к нему все подходили под благословение.

Идет старец и с такой любовью, с таким смирением всех благословляет, причем идет еле-еле, вследствие своей старческой немощи, его окружают любящие духовные чада… Это удивительная картина. И ничего искусственного, никакой игры в этом не было, просто его действительно любили — больше жизни любили.

В храме к нему можно было обратиться с каким-нибудь вопросом. Можно было прийти в алтарь и что-то у него спросить, я иногда этим пользовался. Но однажды батюшка мне сказал, что на службе говорить не будет, хотя потом все-таки смягчился. Можно было что-то спросить на Литургии во время запричастного, а также на утрени — на кафизмах и на каноне; тогда можно было и исповедаться.

Совершенно удивительны были проповеди батюшки, больше я нигде такого не видел. О чем-то подобном я читал только в жизнеописаниях отца Иоанна Кронштадтского. Выходит батюшка после Евангелия, опирается на аналойчик и начинает говорить проповедь. Проповедь очень простая, обычно либо на тему евангельского чтения, либо о святом, чья память праздновалась в тот день. Но после нескольких фраз батюшка начинает чуть-чуть всхлипывать, чувствуется, что он говорит от сердца и переживает все те события, о которых говорит. Потом начинает всхлипывать народ в храме.

Я думаю: «Ну это бабушки, старушки, они пускай плачут,— а я не буду плакать, чтобы в прелесть не впасть». Батюшка всхлипывает сильнее, а затем начинает плакать: скажет предложение и плачет, просто рыдает, заливается слезами. И все в храме плачут и рыдают. Думаю: «Нет, я плакать не буду». И вдруг что-то происходит с тобой, и слезы начинают литься градом, так, что при всем желании удержаться — не можешь.

Батюшка со слезами кончает проповедь, уходит в алтарь, продолжается Литургия, хор с плачем поет, и ты стоишь и плачешь, со слезами дальше слушаешь Литургию, со слезами причащаешься, потом постепенно, потихонечку успокаиваешься. Так было всегда, когда батюшка говорил проповедь: всегда народ плакал, и не плакать было просто невозможно.

Помню, однажды все ждали батюшку, я стоял на клиросе, и когда батюшка заходил в алтарь, он как-то удивительно на меня посмотрел — наши глаза встретились. Батюшка зашел в алтарь, и вдруг буквально через несколько секунд какое-то тепло вошло в сердце, и я начал плакать и прорыдал всю службу, несколько часов. Я понял, что это произошло со мной по молитвам батюшки. Я этого не ожидал, это не от меня зависело, и остановиться я не мог.

— А как Вы объясняете такие явления?

— Мне кажется, это оттого, что батюшка был великий молитвенник: он молился за всех своих чад, он вообще постоянно пребывал в молитве. Один из духовных писателей говорит, что постоянный плач — это признак самодвижной молитвы Иисусовой. Батюшка плакал не все время, но достаточно часто: и за трапезой, и в храме, и просто когда шел по улице. И это передавалось окружающим — это какая-то особая благодать. И с другими такое происходило по молитвенному предстательству батюшки. Например, в последнем случае, о котором я рассказал,— явно батюшка за меня помолился.