Тут я вспомнил «Внимайте себе, как слушаете» и к удивлению своему обнаружил у себя внутри на сердце тихую радость, которую я до сих пор сравниваю с лампадой, и мне вдруг стало хорошо и спокойно. Мысли о моём добровольном безумии всё ещё вертелись в моей голове, но внимание моё привлекла именно эта, совершенно незнакомая мне доселе, радость в сердце. Я ощутил своё сердце впервые. Меня поразили эта тишина, глубина и покой, вдруг воцарившиеся глубоко внутри меня. Я не знаю, как это произошло, но я поверил этой увлекающей меня радости, вопреки доводам рассудка, и успокоился.

– Ну что ж, значит Он – Есть…

От принятия этого помысла Радость заполнила всё моё существо: я не один!

С тех пор в тяжёлые минуты отчаяния, как только я прихожу «в себя», я вспоминаю эту радость, ощущая её до сих пор в себе. Просто иногда она уходит глубоко-глубоко в недра мои и становится как бы не видной и не слышной.

Позднее я услышал от о.Тавриона неоднократно повторяемые им слова Христовы: «Радость Мою даю вам… И Радость вашу никто не отнимет от вас».

Встав тогда с кровати, я уже «откуда-то» твёрдо знал, что Христос есть Бог мой, и я в Него и Ему верю… И это навсегда, во веки веков. Аминь.

Уже потом, после обид на Него за свою прошлую, непутёвую жизнь, я постепенно, к удивлению и радости, уразумев, увидел, что Он действительно «избрал меня от чрева матери моея». И, что самое трепетно-необъяснимое, что я в Него верил всегда, только «почему-то» это не доходило до моего сознания.

С тех пор я не верю в неверующих людей. И, общаясь с ними, понимая и помня тот постоянный человеческий «разрыв» между «внутренним человеком» и осознанием (где (О) чаще всего в тисках скобок), всегда обращаюсь не к (о) – сознанию, а к внутреннему человеку, давая шанс проявлению этого важнейшего для любого из нас действа – свободного и абсолютно добровольного выбора, иными словами деятельного и творческого процесса «О» (осмысления, осознания, овладения).

Итак, я решил сбежать от своих страстей и, добираясь автостопом, оказался Псково-Печерском монастыре.

Чтобы решить вопрос с ночёвкой, я, по чьему-то совету, обратился к привратнику, о. Аввакуму, старому сгорбленному монаху. Он сидел у врат обители и время от времени прерывал своё обычное молчание громким скорбным воплем:

«Господи!.. Помилуй!..»

Уж потом, оставшись в монастыре, я постоянно поражался его «стоянию» на молитве.

Братья-иеромонахи, облачённые в мантии и епитрахили, чинно, в два рядя, выходили на чтение акафиста чудотворному образу «Успения Божией Матери». Он же, будучи простым монахом, перед большим деревянным распятием на коленях, опустив голову долу, «а помысел, думаю, ещё ниже», стоял, ни разу не пошевельнувшись за время долгого, нараспев, чтения акафиста. Жив ли он?..

О. Аввакум дал мне записку с адресом. Это оказался простой деревянный дом недалеко от монастыря. Недорого – 20 копеек за ночь. Спать – на полу, народу – битком. Но неудобств я не испытывал, даже наоборот – радовался своему «подвижничеству».

К регулярности утренних и вечерних молитв я ещё не был приучен и, уже лёжа на полу, смотрел, как «старый» (на мой взгляд), бородатый мужчина читал своё правило. Когда он закончил очередную молитву, я «интеллигентно» обратился к нему: «Простите, а когда здесь встают?». «Братская молитва в 5 часов утра!» – отрывисто и жёстко отреагировал «брат» на мой «ласковый» вопрос. Меня задел и обидел его тон, о будильника у меня не было, а в такое время я просыпаться не привык, поэтому, «смирив» себя, я обратился к нему с просьбой: «Вы не смогли бы меня разбудить?». «Тебе надо – ты и вставай! Молись Ангелу- Хранителю – он разбудит!», – тем же тоном, не поворачивая головы, ответил он. Я ещё более смутился, но, чтобы скрыть это, попытался продолжить «разговор»: «Простите, а как Вас зовут?». И тут я увидел, что мой вопрос его окончательно доконал. Он повернул ко мне своё строгое лицо и, глядя мне прямо в глаза, произнёс: «Запомни! Хороший человек никогда не задаёт праздных вопросов! У него есть только два вопроса к незнакомому человеку: «Хочешь ли ты есть? И есть ли тебе где спать? Понял?».

Эту фразу я запомнил на всю жизнь. Несмотря на недружелюбный тон, я был сражён правдой. «Действительно, – думал я, засыпая, – я никогда так рано не просыпался без будильника, но ведь это только моя проблема, которую я должен научиться решать сам, не перекладывая её на других. Он прав!». И я впервые помолился своему Ангелу-Хранителю с просьбой разбудить меня.

Имя же этого человека мне, на самом деле, было ни к чему. Спросил я только ради «приличия», по человекоугодию, малодушию – так бы я исповедовал это сейчас.

И в этом он был прав. Если я христианином назвался, то, что уж мне точно нужно знать о незнакомом человеке, так это его первейшие нужды, в которых я могу ему послужить. Он прав и нечего обижаться.

Так я заснул. И до сих пор благодарен этому «безымянному» брату за его важный и точный урок Правды Божией.

Помяни, Господи, раба Твоего, его же имя, Ты Сам, Господи, веси!

…Утром я проснулся от толчка в бок. Рядом никого не было.

«Спасибо Тебе, Ангел», – подумал я и перекрестился.

…Этого странного брата я больше никогда не встречал.

Удовлетворяя взыскательному читателю, добавлю, что приветливость и учтивость должна быть свойственна христианину, но лично мне именно тогда, был необходим этот урок Милости Божией, добавлю лишь, что именно этот тон и моя обида и дали мне возможность усвоить, хотя и не сразу, преподанный урок, на всю оставшуюся жизнь.

В этом же доме оказался и слепой старик с длинной седой бородой. Когда я, увидев его в первый раз, вызвался его проводить до монастыря, он сам сразу же представился: «Василий! Василий – тёмный!». «Что, что?» «Василий, тёмный, слепой, значит!», – пояснил он. По дороге он сам начал рассказывать, что не видит он лет с пяти, а сейчас ему семьдесят, что женат он не был и так девственником и прожил. Службу, как я потом убедился, он почти всю знал наизусть.

О простоте и твёрдости его веры хочется рассказать особо.

К Храму он был приучен с детства сестрой (родители их, как я понял, умерли рано).

Помню, сидим мы с ним в монастыре на жёрдочке, у Архангельского собора, после Литургии и греемся на тёплом ласковом тихом (кто бывал, знает) «монастырском» солнышке. И он, улыбаясь, рассказывает, что солнышко помнит и цветы помнит, и, как это всё хорошо – помнит, а к темноте уже привык.

Мимо нас с громким, привлекающим к себе внимание, смехом проходит ватага молоденьких девушек в коротких юбках.

Кстати, парадокс, – тогда, в 1972 году, в брюках в монастырь категорически не пускали, а в «приблизительных» юбках – было можно.

Ведь юбка же – не брюки, женская одежда, а не мужская! Не положено женщине ходить в мужской одежде и наоборот! А что сами они в «длинных платьях», и что мода быстро меняется, особенно в век «сексуальной революции», и в чём заключена цель, мотивация данного «положения» (не соблазнять, не возбуждать, т.е. приличествовать) – не было осмысленно.

Время было не до богословствования на такие темы. Гонения на Церковь ещё продолжались, тут выжить бы, и поэтому, думаю, а также по невежеству и простоте, не успевала братия реагировать быстро и «адекватно» на все «мирские» «новации» и «положения» призванные охранять целомудрие насельников выполнялись абсурдно. Получалось досадно и глупо.

Девице в мужской монастырь, снизу оголённой донельзя – можно, а одетой (в брюки) – нельзя.

Меня же эта несуразность очень задевала.

…Василий, заслышав их зазывной, как мне казалось, смех и говор, весело и радостно так спрашивает: « А, что? Девки-то, небось, голые снизу? Юбки-то, небось, ко-рот-кие?». «Да, – говорю. «Слава Богу, я не вижу!» – заливался он радостным смехом. Я же, уязвлённый их неожиданной в этом «спасительном» месте обнажённостью, искренне ему завидовал.

"Слава Богу – я не вижу, слава Богу – я не вижу, – всё повторял он и смеялся, как дитя.

А я задумался. Вот я зрячий – слава Богу! Я вижу много полезного, прекрасного, но много и ужасного, вредного, ненужного. А он, лишённый такого необходимого и радостного дара – зрения, вынес из этого не урон, а пользу. И «девок» не видит, и не уязвляется так, и службу наизусть знает, и Бога, как он сам говорит, чувствует рядом.

Я тогда ещё не знал, что такое красота православного христианского устроения, выстроенности пред Богом, достигаемой усвоением «внутренним человеком» учения Святых Отцов Православной Церкви, основанной на опыте Их жизни по заповедям Христовым!!!

Много позже, в какой-то статье, прочёл я случай из жизни Св. Пр. Иоанна Кронштадского, который являет яркий пример правильного внутреннего строя:

Студенты решили подшутить над всемирно известным праведником и, улучив момент, сунули ему в руки порнографические картинки (запрещенные в Царской Православной России).

Ждут. Что-то будет делать этот «святоша» – «батюшка»?!

- А, …батюшка…, заплакал!?
Как? Что? Почему? Почему, Вы, плачете? – наперебой засуетились ошарашенные совершенно неожиданной реакцией, о. Иоанна, представители «передовой» российской молодежи. "Какая Красота!!! И в каком поругании!!!" – кротко ответил отец Иоанн. Вот такая история…

К сожалению, большинство людей живёт состояниями, которые меняются, как погода; устроение же это то, что я выстраиваю с Божьей помощью или правильнее и точнее сказать – Сам Господь выстраивает при моём желании и сотрудничестве!

… Возвращаюсь теперь к Василию темному. Помню, встретил я его однажды в пустыньке, у о.Тавриона. Он нагнал меня по дороге на службу рано утром и, в ответ на моё приветствие, тут же пожаловался: «Знаешь, не понимаю, что случилось?! Как это так? Вроде и помолился, и перекрестился…». «А что случилось?», – спрашиваю я.

«Да только что, до тебя, два раза споткнулся. Как это так? Не понимаю?», – продолжал он сетовать.

Я умилился на этого старенького ребёнка. Он действительно недоумевал, как это он споткнулся. Т.е. где же его Товарищ-Вожатый? Куда смотрел? Слепой удивлялся и недоумевал тому, что споткнулся! Радость и умиление рождала его изумительно простая вера. Действительно, правы наши великие писатели – у простого русского человека – Христос Бог – Свой, Родной, «за пазухой», Близкий и Понятный.

Вздохни и ты, читатель, о рабе Божьем Василии в своих молитвах и его простой и искренней вере возревнуй!