Вспомнилась недавно умершая мать, и сердце пронзало чувство вины обо всём соделанном и не соделанном:
«Прости, Мама! Прости!».
И тут случилось нечто.
Сон это был или явь – уже не суть важно, но в комнату вошла умершая мама в платье, в котором её похоронили. Глаза её были исполнены любви и сострадания.
- Доченька, ты же знаешь, я не верила в Бога, пока жила, но старалась жить, как понимала, честно и по совести, и Господь меня помиловал.
- Теперь я знаю, что Бог есть! И Иисус Христос воистину воскрес!
- Верь в Него, доченька, и Он поможет тебе! Мне вот только больно было, когда меня вскрывали, – и показала рубцы на своём теле.
(Помяни, Господи, усопшую рабу Твою Людмилу!)

Это явление или видение перевернуло всю жизнь N.

Рано утром она уже была в N-ском монастыре, – душа её рвалась на исповедь.

Исповедь длилась не один час, пол был весь в слезах, священник потрясён, а она преисполнена великой радости, любви и готовности всё отдать и всем пожертвовать ради обретённого, наконец, Жениха, – Христа.

В таком состоянии неопытный новообращённый «несчастный» «раб Божий», естественно, уже не «помнит» все соразмерности и слабенькие силы души, и исполненный Силой Божией, забывает и о своей немощи и о враге рода человеческого, «ищущего, кого поглотити».

«Я всё готов разнесть в щепу
И всех поставить на колени…»
(стихотворение Б. Пастернака «Завет» -
«Всю ночь читал я Твой Завет и как от обморока ожил…»)

Сжигаемая Огненной Любовью, N в молитве обещает отдать Христу всё, даже самое ценное для женщины, лишь бы остаться с Ним. И верит, что Господь принял эту жертву, предварительно испытав её душу (она рассказывала, как эти испытания были трудны, тяжелы, почти невыносимы и одновременно радостны, для неё).

В таком молитвенном состоянии ей приходят несколько очень существенных, на мой взгляд, помыслов, и прошу читателя со всей внимательностью отнестись к последующему рассказу.

У неё возникает чёткая уверенность, что раз она всё отдала Богу, и Он взял, то жизнь её уже исполнена.

Она вполне серьёзно готовится к смерти и даже пишет завещание и посмертную записку. Засыпая с таким твёрдым убеждением, она видит сон…

Я, естественно, не видел этого сна, а потому не смогу передать его достаточно точно, но схему сна, или точнее – схему искушения, попробую изобразить.

Сон строился, как бы сейчас сказали, по принципу компьютерной игры, переходя из пространства в пространство, как из комнаты в комнату. В этих комнатах-пространствах, или, говоря языком виртуального мира, уровнях, ей показывают и её соблазняют, и она во сне понимает, что должна подтвердить опытно своё отречение от всего.

Это были: Древние Цивилизации и Эпохи, их Красота и Роскошь, Слава и Тайные Знания, Ужасы и Страхи, и, конечно, Разгул Плоти, и Немыслимые Удовлетворения Похоти (которые, кстати, оказались последним пространством-уровнем).

На каждом уровне она с трудом прорывалось к заветной двери, за которой начиналось новое пространство.

Чудом, вырвавшись и нигде не погибнув, она пробивается к последней двери, а за ней…

Внимание, читатель!

Когда я её слушал, именно здесь я наиболее, помню, сконцентрировал своё внимание на внутренней молитве (ох, думаю, как бы не было подвоха!).

Последнее пространство разительно отличалось от предыдущего ужаса. Природа, солнце, птицы, цветы, цвета, покой, тихая радость, словом – рай.

И здесь, в этом «Эдеме» её тело (обрати внимание, грамотный читатель!) вдруг наполняется непонятной благостной светящейся золотистой энергией, начинает расти и становиться величиной во всю вселенную, излучая изнутри эту удивительную сверкающую, искрящуюся, преобразующую энергию. Вся N преисполняется любви и сострадания ко всему живому и, находясь в этой удивительной гармонии, видит своё огромное сердце, обнимающее необыкновенной любовью весь земной шар. Как это было прекрасно! (Мне очень запомнились эти её, радостные, а для меня, грустные, слова).

Я сидел, горько думал: «Бедные мы, бедные дети! Сколько же в нас этой удивительной жажды к извечной красоте Божьего мира заложил Господь! И как эта неизбывная жажда подлинной Жизни извращается в наших искорёженных грехопадением составах естества. Как нас ловят, а мы и рады, на этой наивной радости. Как же циничен, и запредельно-неистово ненавидит нас, «ищущий кого поглотити». И, как мы в своей, чисто детской, наивности, зная, и одновременно не зная, забываем Слова Христовы, что «Без Меня не можете творити ничесоже», и, что «Сила Божия в немощи (человеческой) совершается».

Одновременно я заметил, что N, и до сих пор, воспринимает (вот, думаю, и ключ к её духовному и личному неустройству!) последнее видение, не как последнее тончайшее искушение – дьявольской гордостью, («и будете, яко боги»), (вспомним, кстати, и последнее «мытарство» в посмертных откровениях преподобной Феодоры), а как заслуженное избавление и награду, естественно, исходящие из рук Божиих.

Но… дальше, не замечая до конца жёсткой последовательности, она сразу же после этого сна впала во многие тяжкие, смертные грехи и желания.

Не буду рассказывать, дабы не вводить в смущение, как и что с ней происходило, и, тем более, перечислять других действующих лиц. Скажу лишь, что, разуверившись, в чуть было не погибшем в этом водовороте страстей, духовнике, и, так и, не встретив, к тому времени, «настоящих христиан», т.е. отчаявшись, по её словам, найти понимание и поддержку в церковной среде, она ищет опору вне Церкви. И встречает практикующего йога, который и «помогает» ей обрести «духовное равновесие».

Итак, она имеет в Церкви опытного духовника-монаха и «Учителя» вне Церкви, «естественно», синтезируя уже, два совершенно различных учения и две различные духовные практики, по наивному невежеству своему не замечает абсолютной несовместимости – ни учения о Едином Боге-Троице, ни учения о мире и человеке, не говоря уже о колоссальном вреде восточных духовных практик.

Причём тончайшая лесть принадлежности к «Мировой Элите Духа», «понимающей» единство всех религий (правда, на «восточной» мистической платформе), ощущение широты и всеохватности своего «духовного» взгляда, и, напротив, досадной «узости» православных, не дают видеть корни собственной, духовной и личной, постоянно длящейся, катастрофы.

Вот и вся недолга!

Пережив этот рассказ заново и, видимо почувствовав моё к ней, Богом мне данное, отношение, N решается познакомить меня со своим «Учителем».

Я соглашаюсь.

И вот в один из осенних вечеров, в пятницу, мы с ней идём на «занятия» в какой-то подвал.
По дороге она готовит меня к встрече:

«Он сейчас прорабатывает тело на уровне клеток на духовном уровне. Ты увидишь, какие там, внешне, может быть, и непривлекательные, люди, но как у них чисты, и открыты тела, – со свойственной ей восторженной патетикой, говорит она, – После них я в монастыре чувствую жёсткий эгрегор. Учитель говорит, что это из-за православного монашеского догматизма. Ты понимаешь?».

Конечно, я всё понимаю, иду, молчу и готовлюсь, открыто и непредвзято, услышать и увидеть всё предстоящее.

«О. Николай, – шепчет мне N, когда мы уже заняли места в первом ряду, – когда я ему сказала, что говорю всем, что Православные лишь спасутся, – к сожалению, явно лукавит она, – мне ответил, что говорить так не надо.
Главное, чтобы человек любил Бога! Понимаешь, Главное – Любовь!». (Господи! Знала бы она, до какой степени мне надоели эти восторженные вздохи наигранной патетики, равно, как и холод цинизма, и пустота житейской суетности.)

Я киваю, потому, что думаю, что понимаю, о чём говорил старец.

Мне в жизни довольно часто приходилось сталкиваться с этим постулатом, (как, впрочем, и с толкованием слов старцев в свою пользу), и в нём, в этом Постулате, у меня по-другому расставлены акценты.

Главное, чтобы – ЧЕЛОВЕК (если он живёт далеко от себя, как сказал Метерлинк, то – «где» человек и «кто» вместо него?) ЛЮБИЛ, и с этим приходиться сталкиваться каждый вечер в молитве «Да воскреснет Бог». Помните – «тако да погибнут, беси от лица любящих Бога», на этих словах я часто сокрушаюсь: «а люблю ли я? И, если люблю, то всем ли сердцем, умом, крепостью?», на что всегда приходится, лишь, глубоко вздыхая, просить: «Прости нас, Господи!»

И БОГА (Кто мой Бог? И Что, а правильнее Кто для меня, за этим ёмким словом?).

…В маленький подвальный зал набралось человек сорок. Все, переодевшись в сменную обувь (тапочки), занимали места. Я же, разглядывая нехитрый дизайн и слушая, современно аранжированное, индусское пение – внимал себе.

В центре, на небольшой, как бы, сцене стояло что-то вроде музыкального центра, за ним, видимо на стульях, – два больших портрета – старой индийской женщины, как позже выяснилось, англосаксонского происхождения, и человека с нимбом, с чертами индуса. Можно было бы принять это изображение за образ Христа, если бы не глаза, в которых художник изобразил столько чувственного, сладострастного самолюбования, что становилось, мягко говоря, неприятно.

Позади сцены, на стене, в центре небольшое линялое изображение рублёвской Троицы, где благословляющие руки ангелов обведены кружками из цветных ниток, которые соединяются, далеко вверху, в одну точку, нарисованную наподобие Всевидящего Ока. Слева изображение какой-то синей женщины – инопланетянки, с чакрами, так я понял, и какие-то знамёна, с незнакомыми мне письменами.

Но главное было не здесь, и совсем не видно!

Главное оказалось внутри меня.

Я уже говорил, что внимание в молитве уже стало для меня жизненно необходимым, как воздух для тела, причём без преувеличения. А здесь, сидя и оглядываясь, я вдруг с волнением и лёгким страхом обнаружил, что не могу связать вниманием и трёх слов молитвы, не говоря уж о том, чтобы вникнуть в смысл хотя бы одного слова.

Это меня напрягло.

Кто, хоть раз, задыхался от удушья, поймёт, что я стал чувствовать.
Итак, я судорожно стал «хватать ртом воздух», т.е. стал напрягать все силы ко внимательной молитве, но у меня это выходило очень и очень плохо.

Я ещё более усиливался вниманием.

Так как до начала занятий было ещё 25 минут, я открыл молитвенник и решил прочесть акафист св. Николаю Чудотворцу, который люблю читать днём в свободное время, и, некую часть которого, читаю, обычно, «про себя», в дороге, по памяти.