Удивительные встречи

Как-то, в 70-е годы, свёл меня Господь с одним духовным сыном этого духовника, психиатром по профессии, человеком добрым и умным, светски образованным, из новообращённых. Уже не помню, по какому поводу, но зашла у нас речь об о. Таврионе.

И он рассказал, что ездил в пустыньку по заданию своего духовника, лично с отцом Таврионом не встречавшимся.

Ездил, чтобы посмотреть на архимандрита Тавриона, духовника пустыньки, и определить степень его «прельщённости».

Съездил и определил – прельщённость налицо.

Я, помню, даже слегка опешил от этаких «новостей».

Не то чтобы такое мнение об отце Таврионе было бы для меня в диковинку, нет, но сам факт такого послушания-задания – постановка духовного диагноза – психиатру-неофиту, человеку, хотя уже и начавшему читать святоотеческие творения, но ещё мало церковному, хотя и умному, – вызывал искреннее недоумение!

Если серьёзно вдуматься в сам факт такого поручения, когда выросшему в безнравственной обезбоженной среде, женатому мирянину, по-светски образованному психиатру, с часто, к сожалению, неизбежным побочным эффектом, как в этой профессии заведено, «диагностическим» уклоном восприятия окружающих людей, только-только приступившему к тому, чтобы «верою укрепляться во внутреннем человеке», едва начавшему входить во владение всего православного церковного святоотеческого богатства, поручается оценить степень духовного развития и глубину заблуждения (прельщенности диаволом) девственника, воспитанного в христианской молитвенной среде, аскета, монаха, исповедника Церкви, молитвенника и священника, ежедневно в течение всей своей жизни совершавшего Божественную Евхаристию, – невольно начинаешь сильно печалиться о духовном состоянии, как наших современных духовников, так и их духовных чад.

Ну, хорошо, один, по понятным ему одному соображениям, даёт такое, на наш взгляд, нецеломудренное послушание, но другой-то ведь не простак какой, да и книжки духовные о смиренномудрии уже чуть-чуть, да и почитал?

Хотя печальную, а иногда даже трагичную, разницу между прочитанным словом и собственным делом автору этих строк приходилось долго и болезненно обнаруживать в себе же самом, и… навряд ли есть на земле приостановка покаянию сердечному.
Но здесь разговор не об этом, а постановке самого вопроса – о правомочности и о возможности духовной безвредности таковых действий, как дающего, так и приемлющего.

Помню, именно такой урок, урок на всю жизнь, получил я от отца Тавриона при самой первой встрече с ним. Это же было и первое соприкосновение зачинающегося христианина с подлинным словом, сказанным от Духа Божия, первым словом настоящего старца.

31 августа 1973 года, выехав из Печёр в Ригу на автобусе, я ещё не знал, что «Господь приготовил любящим Его», помню, только, что целиком всеми своими на тот момент силами, вверился Ему.

Твори, Господи, волю Твою якоже хощеши!

Найдя в Риге православный монастырь, о котором слышал от паломников, узнал, что отец Таврион служит под городом Елгава, что в сорока минутах езды от Риги, в пустыньке, в лесу, неясно пока понимая, что означает слово «пустынька» в действительности.

Пройдя с автобуса в лес, куда мне махнули рукой плохо говорящие по-русски встречные латыши, я заблудился и, достаточно поплутав, случайно наткнулся на стоящий в поле небольшой каменный белый дорожный столб с православной иконой «Взыскание погибших». Оглядевшись, заметил невдалеке и небольшие купола.

Слава Богу! Я на месте.

Прямо прошёл в деревянный храм и попал как раз на вечернее богослужение. То, что я увидел и услышал, меня ошеломило. Иконописный огненный лик величественного библейского Первосвященника-Пророка, показавшегося большим и высоким. Архимандрит Таврион, как человек, то есть в жизни, мог показаться ниже среднего роста, согбенным старчиком, если бы не огненный, одновременно тихий и ликующий, его дух, который невозможно было не увидеть, и отсутствие которого в нём, хотя бы на какой-то миг невозможно было даже помыслить или представить.

На следующее утро после службы я пошёл к нему на благословение, а также, чтобы передать «поклон» от схиигумена Саввы и его слова о возможном скором приезде, тщеславно надеясь этим снискать некую приближенность к так поразившему меня человеку.

– Батюшка! Благословите! Я приехал из Печёр. Привёз Вам поклон от схиигумена Саввы. Он просил передать, что скоро к Вам приедет!

– Хм! Не приедет! Он уже сколько раз обещал. Нет, он сюда не приедет! – говорит на это отец Таврион с интересным украинским акцентом и, посмеиваясь, выжидающе так на меня смотрит.

Я немного растерялся от провала моего плана и решил «зайти с другого бока».

– Простите, батюшка, но у меня вопрос по поводу схиигумена Саввы! Я смущаюсь на его счёт! Скажите! Он в прелести или нет?
А дело в том, что здесь я не совсем лукавил, а просто хотел перенести акцент внимания.

Смущение действительно было, и этот вопрос на самом деле меня волновал. Помимо всего, что могло меня смущать в о. Савве, я на тот момент имел сердце, не только не умеющее ещё не осуждать, но даже не знал с какого края к этой довольно серьёзной проблеме можно было бы подступиться. А последней каплей в этом вопросе была история с фотографиями, в которой я был прямым участником, помимо, конечно, самого о. Саввы.

Как-то, когда был его черед исповедывать богомольцев, он принёс с собой к аналою несколько толстых пачек фотокарточек и после уставных молитв перед исповедью вручил эти пачки нескольким богомолкам и велел им раздать всё это всем нам. Началась обычная «православная» суматоха и давка в храме. Все наперебой ринулись, пихаясь и толкаясь, добывать эти карточки; полез и я, ещё не зная, что на них изображено и нужны ли они мне.

В храме Божественная Литургия, а перед Чудотворной иконой «Успения» – шум обделённых недовольных. Я с трудом вырвал себе две фотокарточки. Когда же после службы разглядел, что там было, тогда-то и смутился, а карточки отдал тем, кому они не достались.

Обе фотографии представляли собой грубо и неискусно сделанный фотомонтаж. На одной был изображён стоящий о. Савва в великой схиме на фоне большого тернового венца позади его головы и, глядя прямо на Вас, благословлял иерейским благословением. На другой он также стоял и благословлял, но уже на облаке, а под облаками, схематично, как на иконах, был изображён Псково-Печерский монастырь. Вот в меня и вошёл этот, терзавший меня, вопрос.

"Так скажите, отец Савва в прелести или нет?"

Архимандрит Таврион слегка опустил голову и, выждав лёгкую паузу, твёрдо и глубоко глядя мне в глаза, серьёзно и отчётливо произнёс:

- В монастыре… в монастыре… главное… надо смотреть… как кто несёт свой крест! Понятно? – и тут же добавил, отворачиваясь и давая понять, что разговор окончен, – А теперь идите, идите…

Я вышел на улицу и до сего дня помню то состояние, в которое я попал, услышав такой ответ! Это было первое в моей жизни столкновение с ответом старца! Именно старца, а не очень духовно многоопытного человека! Во-первых, казалось бы, не получив прямого ответа на прямой вопрос, я должен был бы быть разочарован! Но нет!

До сих пор волнуется душа моя, вспоминая эти минуты! Вся вселенная, весь мир, всё окружающее меня как бы раздвинулось и куда-то исчезло, оставаясь непостижимо мною в тоже время ощущаемым и видимым. Как будто в привычное трёхмерное пространство мягко, спокойно и властно вошло какое-то иное бытие, и мои ощущения времени и пространства наполнились незнакомым и радостным покоем и мудростию. Я медленно шёл и недоуменно понимал каким-то другим, мне самому ещё незнакомым, но всё же моим умом, что ответ я получил и что этот ответ меня всего-всего заполнил, и что как-то странно, но именно такого ответа нежданно чаяла душа моя и, наконец, нашла, а теперь жадно питается им!

Эта встреча и этот ответ «довернули» всю мою жизнь, уже «перевёрнутую» недавним обретением веры во Христа Бога! Ещё подслеповатая от «болезней» обезбоженных – детства, отрочества и юности, душа, именно тогда начала понимать опытно, – чего ей надо искать и на чём строить теперь свою жизнь.

Как же точно и тем же Духом, говорит старец Паисий Святогорец о «таких» и «нетаких» словах:

«Слово, сказанное от интеллекта, не изменяет души, потому что оно является плотью. Души изменяет рождённое от Святаго Духа слово Божие, обладающее божественной энергией… Святый Дух снисходит Сам – если найдёт в человеке необходимые для этого духовные предпосылки. А духовная предпосылка состоит в том, чтобы человек очистил от ржавчины свои духовные провода и стал хорошим проводником – дабы приять духовный ток божественного просвещения. Таким образом, человек становится духовным учёным, богословом. Говоря «богословом», я имею в виду тех, чьё богословие обеспечено золотым запасом богословия и чей диплом имеет цену, а не тех, кто имеет ничем не обеспеченную бумажку – диплом богослова, подобный никому не нужным дешёвым бумажным деньгам времён оккупации». (Слова т.1. стр.219-220)
Или, как по другому, но о том же, – говорит великий Исаак Сирин, уже к концу своего первого «Подвижнического Слова»:

«Иное слово действенное, и иное слово красивое. И без познания вещей мудрость умеет украшать слова свои, говорить истину не зная её, и толковать о добродетели, хотя сам человек не изведал опытно дела её. Но слово от деятельности – сокровищница надежды; а мудрость, не оправданная деятельностью, залог стыда.

Что художник, который живописует на стенах воду и не может тою водою утолить своей жажды, и что человек, который видит прекрасные сны, то же и слово, не оправданное деятельностью. Кто говорит о добродетели, что сам испытал на деле, тот так же передаёт сие слушающему его, как иной отдаёт другому деньги, добытые трудом своим. И кто из собственного стяжания посевает учение в слух внемлющих ему, тот с дерзновением отверзает уста свои, говоря духовным своим чадам, как престарелый Иаков сказал целомудренному Иосифу: аз же даю ти единую часть свыше братии твоея, юже взях у аммореев мечём моим и луком (Быт. 48, 22)». (Исаак Сирин, М.: Изд. Сретенского м-ря,2002.Сл. 1.с.17).

И хотя самый первый урок сей – ответ старца, – глубоко вошёл вовнутрь моего сознания и потихоньку начал, всё переменяя во мне, выстраивать первоначальное и, пожалуй, самое главное для христианина – устроение, правильный внутренний строй.

Так эти слова о. Тавриона, наряду с другими его и других посланных Богом старцев словами, примеры их поступков или полнота и глубина их молчания, до сих пор производят важнейшую, часто крайне болезненную, но сладко радостную работу по «переплавке» «ветхого» во мне в «новое». Но окрадывающее нас горделивое ложное чувство, – чувство владения, раз и навсегда приобретённости, сыграло, помню, со мной свою злую шутку, лишив опытной памяти душу уже 5 или 6 лет спустя.

В Москве вдруг появился старец – иеросхимонах Сампсон. Поползли разговоры, мнения. Я о нём до того ничего не слышал. СМИ в нынешнем понимании тогда не было. В единственном церковном жёстко подцензурном издании, Журнале Московской Патриархии, какие либо сообщения или мнения о ныне здравствующих старцах теоретически могли появиться, но только в версиях журнала, издаваемых на «зарубеж», и то вряд ли.

Всевозможные сведения о нынешних, ещё живущих среди нас подвижниках благочестия распространялись по каналам «Агентства ОБС» (одна баба сказала – прим.), то есть слухов. Так что необходимую информацию нужно было ещё уметь тщательно просеивать, пристально вслушиваясь в саму весть, а также нужно было обязательно вглядываться и в её носителя.

Так, уже к концу 1973 года у меня были записаны приблизительные координаты: схиархимандрита Амвросия из под Балабанова под Москвой, архимандрита Серафима из под Белгорода и протоиерея Николая на острове, что жил где-то подо Псковом.

Много было и других имён, но по большей части, это были имена уже отошедших ко Господу, а другая, – меньшая, почему-то не откладывалась в желании, чтобы запомнить и записать.

Но про иеросхимонаха с редким именем Сампсон да ещё в самой Москве – «агентство ОБС» до поры до времени не докладывало. Так что выходила загадка, которую я, правда, не спешил решать, пока не стал встречать его духовных чад. Для моего «промонашеского» православного восприятия они были слегка «странными». Их отличала предосудительная, на мой категоричный взгляд, излишняя чувственность при молитве или просто при разговоре на духовные темы.

Боясь ошибки своего восприятия и, как следствие ошибки при тогда уж точно, ложном истолковании их состояний и устроений, возможно, мною преувеличенных или выдуманных мною, боясь погрешить невольной клеветой на их старца, – решил спросить отца Серафима:

– Батюшка! У нас в Москве появился какой-то иеросхимонах, говорят из Псково-Печерского монастыря, но я его там не помню. Имя его Сампсон. Благословите поехать посмотреть!

О. Серафим, слегка опустив голову к груди, слушал мой рассказ, согбенно сидя передо мной на стуле, а я, низко наклонившись над ним, вопрошал.

Когда я заканчивал свою последнюю фразу, ещё не отдавая себе в ней отчёта, старец резко разогнулся и, подняв снизу вверх на меня свои всегда глубокие и ласковые, а сейчас ещё и очень строгие глаза, твёрдо отчеканил, как отрубил:

- Не посмотреть! А поучиться!

Я моментально опамятовался и, бросившись перед ним на колени, взмолился:

- Простите, батюшка, что сказал не то, что хотел! Я обмолвился!
- Не обмолвился, а сказал то, что у тебя на сердце! Ведь это Господни слова – «от избытка сердца говорят уста»! Так что ты, как раз, и сказал то, что и хотел сказать! Смотри! И запомни!

Я заплакал, уткнувшись ему в его родные отцовские колени, как тут же память обожгли слова, уже отошедшего о. Тавриона, и я в очередной раз обнаружил с помощью старцев свою и наготу и срамоту!

А он, конечно, стал меня утешать и даже представил, тогда же и назвав «послушником», приехавшему и ждавшему его, своему духовнику, ныне уже покойному, архимандриту Геннадию, (Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего!), и думаю в качестве утешения, пригласил меня к общей с ними трапезе.

Конечно, я сразу же утешился и весь возликовал.
Ещё бы! Не возликовать?
Во главе стола сам старец, по правую руку от него его духовник, а я по левую и больше никого!

Келейница, мать Иосафа, (Упокой, Господи, её душу, с праведными!), – действуя почему-то не совсем по обычаю, только прислуживала нам и за стол не садилась.

За обедом старец, «хитренько» и мягко так на меня поглядывая, неожиданно заговорил с духовником об отце Сампсоне:

– Отец Архимандрит! Вы слышали о таком старце, насельнике Псково-Печерского монастыря, иеросхимонахе Сампсоне, который сейчас, говорят, находится в Москве?
– Кто это? Не припомню! Нет, отче, что-то ничего не слышал и не знаю. А Вы, отче? – с интересом, но спокойно отвечал отец Геннадий.

Здесь надо бы сказать, что архимандрит Геннадий по своему складу был, что называется, монахом внешне довольно грубоватым и резким, что особенно бросалось в глаза, в противоположность всегдашней мягкой деликатности отца Серафима, и я сразу начал его побаиваться, но, конечно, совсем не так, как отца Серафима.

А в это время, отец Серафим положил свою мягкую нежную старческую руку поверх моей и слегка прижав её к столу, и глубоко глядя мне в глаза, тоже спокойно отвечал своему духовнику:

– Вот и я, отче, что-то ничего про него не слышал и не знаю!

Так вот, тогда я и получил очень важное прижигание своему превозношению над ближним, и назидание ко вниманию к словам своим, и утешение, и ответ на свой вопрос.

Как же хорошо говорит Святой Исаак Сирин, которого, не без страха и трепета, я начал читать по благословению Отца Амвросия, как любимую его книгу:
«Во всём, что встретится тебе в Писаниях (хочется добавить – «и Словах», – и для лучшего понимания мысли Преподобного, здесь надо знать, что он называет Божественным Писанием, в том числе и писания, и изречения Святых Отцов), доискивайся цели слова, чтобы проникнуть тебе в глубину мысли святых и с большою точностью уразуметь оную. Божественной благодатью путеводимые в жизни своей к просвещению всегда ощущают, что как бы мысленный луч проходит по стихам написанного и отличает уму голые слова от того, что душевному ведению сказано с великою мыслию.

Если человек многозначащие стихи читает не углубляясь в них, то и сердце его остаётся бедным, и угасает в нём святая сила, которая при чудном уразумении души доставляет сердцу сладостнейшее вкушение.

Всякая вещь обыкновенно стремится к сродному ей. И душа, имеющая в себе удел духа, когда услышит речение, заключающее в себе сокровенную духовную силу, пламенно приемлет содержание сего речения. Не всякого человека пробуждает к удивлению то, что сказано духовно и что имеет в себе сокровенную великую силу. Слово о добродетели требует сердца, не занимающегося землёю и близким с нею общением. В человеке же, которого ум утруждён заботою о преходящем, добродетель не пробуждает помысла к тому, чтобы возлюбить её и взыскать обладания ею».
(Там же стр.15)