НА РАССТОЯНИИ ДВУХ СВОБОД

Встреча о. Серафима с человеком всегда была личной, свободной и открытой. “Никогда и ни с кем я так свободно и доверительно не говорил”, — вспоминает протоиерей Леонид Константинов.

Когда батюшка говорил с кем-либо, он всецело принадлежал этому человеку, служа ему своим участием, своей любовью. Тот открывал ему свои душевные раны, свои грехи. Они не вызывали у о.Серафима ужасания, раздражения, желания наказать. Он не подыскивал тут же для согрешившего епитимий и не пугал ими. Напротив — испытывал жалость и сострадание: любовь не сосредоточивает своего внимания на грехе. О. Серафим видел прежде всего не грех, а муку согрешившего. Она его глубоко трогала, и он стремился прежде всего помочь ему, поддержать его, страдать вместе с ним.

Батюшка видел в каждом человеке образ Божий, что далеко не всем нам удается при общении с людьми. Если мы не увидим его, то и не знаем человека. Ведь грехи — это не он сам, не его природа. Человек — это образ Божий. Важно суметь увидеть его в нашем ближнем.

“Любовь выше устава”, — говорил протоиерей Алексей Мечев. О. Серафим своей жизнью показал это, понимая, что человеческая совесть не подчиняется званиям. В духовном мире титулы ничего не значат, “и царь, и воин, и убогий — все в равном достоинстве”, Царство Божие есть царство свободы и безвластия, главное в нем — любовь. Не сан делает человека святым, не иерархическая степень, не место у престола, но добродетельная жизнь, личная святость.

О. Серафим принимал человека таким, каков он есть, ничего не требуя, общаясь с ним “на расстоянии двух свобод”. Он был к нему “милостив с рассмотрением” (Иуд 1: 22).

Женщина, по имени Мария, из Риги привезла к батюшке больного и озлобленного сына Михаила. Когда батюшка утром вошел в комнату, чтобы увидеть его, молодой человек даже не поднялся с кровати. О. Серафим не смутился, снизойдя к его немощи, встал возле юноши и беседовал с ним.

Он обошелся с ним как кормилица с младенцем. Лаской и кротостью, а не укором о. Серафим привел его душу в покой. Кроткий и молчаливый дух старца поразил юношу.

На всякое понижение нравственного уровня о. Серафим отвечал только его повышением. “Однажды, когда он ехал в автобусе в Готню, — вспоминает староста Екатерина Лучина, — один пассажир схватил батюшку за грудь:
— Надел на себя маску с бородой!
— Напрасно ты так думаешь, — очень спокойно ответил ему батюшка. Мужчина затих”.

О. Серафим никогда не допускал ни малейшего насилия над свободой человека. Власть он понимал как служение всем и всякому, как заботу о слабейших. Он страдал за человека вместе с ним, боролся за его душу. Но свободу решения вопроса оставлял за ним, чтобы тот не остался незрелым, зависящим только от своего духовного отца.

“В деле веры нет авторитета, — писал К. Аксаков, — его нет для свободы духа. Сам Христос для меня не авторитет, потому что Он для меня Истина. Заметьте, Христос говорит ученикам: “Если Я не уйду от вас, Дух истины не придет к вам”. Я понимаю это так. Вы будете верить в Меня, как в Начальника, как в авторитет, а не как в Истину. Так же объясняется замечательное искушение Исаакия Печерского. К нему приходит Христос в славе с ангелами и говорит: “Исаакий, пляши”. Как же не послушать Христа? Исаакий стал плясать и поражен был немотой и ослеплением. Это было искушение. В чем же вина Исаакия? Он ведь послушался Христа. Но в том-то и вина, что он на Христа взглянул как на Начальника, как на Авторитет, а не как на Истину. Отнесся по-здешнему, земному, обычно, как командиру послушался, не рассуждая, отказался от свободы. А если бы он рассудил, если бы на Христа смотрел как на Истину, то он бы в ошибку не впал, и увидел бы сейчас, что это не Христос...”

О. Серафим был склонен воспитывать не словом, а жизнью своей, опытно зная, как легко произносить слова о любви, но как трудно пребывать в ней.
Он вспоминал, как однажды подготовил по всем академическим правилам свою первую проповедь, получил резолюцию “произнести в храме”. И произнес... Потом у него никогда таких проповедей не было. Он не мог говорить от книг, от ума, а только в Духе, сердцем. Его проповедь была живая, нужная как дыхание, и потому она касалась сердец слушавших. Я не представляю о. Серафима за книгой. Мне казалось, что она ему, как и Марии Египетской совершенно не нужна. Он вел жизнь настолько чистую, что его сердце, по слову Иоанна Златоуста, “было исписано Духом”. Он знал Бога всем своим существом, отдал Ему всего себя, говорил с Ним и о Нем из глубины души.

“Его божественный голос проникал в человеческие души, — сказал однажды в проповеди о Христе батюшка, — потрясал умы и влек к Нему сердца людей.

Они отзывались на этот голос, шли ко Христу, несли к Нему свое горе, несчастье, скорби, страдания и болезни.

Любовь, которая сияла на пречистом лике Христа, горела в Его очах — любовь, которая исходила при всяком дыхании Его. Эта божественная любовь согревала всех приходящих к Нему, проникала в сердце, вносила покой в душу. И забывая обо всем, эти люди обретали мир и покой”.

Простыми словами он рассказывал о жизни Спасителя, люди боялись пропустить хотя бы одно слово, потому что не только верили слышанному, но видели воплощение слов Иисуса Христа в жизни батюшки.

Это был живой голос свидетеля любви, голос сострадания ближнему, а не безлюбый голос проповедника, говорящего правильные слова, но не берущего на себя ответственности за них. “Вода и уксус имеют один цвет, — говорили святые отцы, — но гортань различает их”.

В проповедях батюшки не было никакого привычного церковного красноречия, притворных “возлюбленные братья и сестры”, что есть голос личины, голос небытия. Они были очень личными, наполненными любовью. Каждым словом он жил. Только тот, кто есть, может дерзать обратиться к Сущему.

Поэтому, по слову святителя Григория Богослова, “он нуждался лишь в немногих словах, потому что достаточно было самой жизни его для назидания”. Проповедь о. Серафима была “не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы” (1 Кор. 2: 4).

Эту тайну Любви Божией, которая учит без слов, познало сердце старца, и через него все приходящие люди приобщались к Ней. Она открылась архимандриту Зинону, духовно чуткому к тому, что происходило в глубине души старца, ставшего его духовным отцом еще до монашеского пострига.

“Я познакомился с отцом Серафимом в 1975 году накануне своего поступления в монастырь. Встреча с ним для меня была очень важным событием, потому что я увидел человека совершенно необычного. Я собирался поступать в монастырь, просил его благословения. Он сделал это с радостью. Так завязалось наше знакомство и продолжалось вплоть до его смерти. Потом, уже живя в монастыре, я к нему ездил в течение семи лет.

Мне всегда вспоминается эпизод из жизни Антония Великого. К авве приходили трое монахов, двое о чем-нибудь спрашивали, а третий все время молчал. Антоний, наконец, у него решил узнать, почему он ни о чем не спрашивал. Тот ему ответил: “А мне достаточно на тебя смотреть”. Так было и со мной. Почти никаких вопросов я о. Серафиму не задавал. Он всегда приглашал меня к службам, которые совершались у него в келье, и к обеденному столу; там были разные люди, задавали разные вопросы. Я слушал его ответы, наблюдал за ним и для меня этого было достаточно. Я не слышал никаких сногсшибательных ответов, не видел каких-нибудь чудес. (Как-то я подарил своей крестной матери Анастасии Ивановне Цветаевой одну из лучших фотографий о. Серафима, сделанную Владимиром Пархоменко, тогда еще малоизвестную. Взглянув на нее, она сразу же приняла в сердце старца, он стал ей духовно родным своим страданием и любовию, которые она увидела в его лице. Эта фотография всегда находилась в ее рукописном молитвослове, а в Доме творчества писателей в Переделкино, куда Анастасия Ивановна иногда уединялась для работы, я увидел это фото на ее письменном столе. В жизни они не встретились, Анастасии Ивановне оказалось достаточно смотреть на образ старца).

Я видел ту тихую святость, которая, кажется, и есть самая истинная. Я никогда не слышал, ни одного раза, чтобы он кого-нибудь осудил или о ком-нибудь пренебрежительно отозвался, хотя он видел всяких людей и много натерпелся от них. К нему приезжали разные люди, которые после выхода из его кельи друг на друга иногда не хотели смотреть. Но он относился ко всем с одинаковой любовью, всех умел объединять, они рядом с ним становились едиными. Это тоже одно из свойств святости.
Апостол Павел говорит, что для чистого все чисто, и если человек видит в других какие-то пороки, это обличает только его собственную нечистоту. И самое важное, что я открыл (это заметил еще старец Силуан Афонский): все святые похожи на Христа. Христа я представляю себе именно таким — кротким, тихим, жалостливым, участливым ко всем.

Христос в каждые эпохи открывается какими-то Своими новыми гранями. Человека конца ХХ века вдохновить, привлечь к себе может только Христос кроткий и любвеобильный, а не праведный и грозный Судья, хотя Он таковым и остается.

Вспоминая отца Серафима, убежден, что лучшая форма проповеди в наше время — это когда вы видите человека, который своей жизнью воплотил идеал Евангелия. Для меня это было откровением: он нес в себе образ Христа. Христа я себе другим представить не могу. Не по плоти, конечно.
Я знал очень многих священнослужителей, благочестивых, честных, но о. Серафим — святой. Это — тайна. Объяснить ее, как и всякую тайну, невозможно. Да и самая духовная жизнь есть тайна. Отношения человека с Богом настолько личные, что желание передать их другому словами всегда обречено на неудачу”.

Проповедь собственной жизнью исключала морализаторство, натаскивание, властвование, командование. Она давала каждому свободу выбора, вдохновение для внутреннего роста.

Нам порою кажется, что познать свои грехи можно только постоянной мыслью о них. Некоторых это доводит до уныния и отчаяния. Но святые умели познавать свою греховность видением святости Божией.
Авва Зосима, встретив Марию Египетскую в глубине пустыни, увидел себя лучше, чем за многие годы монастырской жизни. “Если бы возможно мне было, — говорил он святой, — непрестанно ходить за тобой, чтобы лицезреть твою святость”.

Почему так притягивал к себе о. Серафим всех людей? Он открывал им то, что в них было сокрыто, — нетленную красоту.

“Святой влечет к себе и согревает, — писал протоиерей Сергий Булгаков, — и наполняет, и спасает, и зовет — к подвигу, как журавли из выси небесной зовут нас к себе в высь, говорят и нам, что у нас в душе есть крылья.